A poem by Maxim Amelin translated by Derek Mong and Anne O. Fisher
Катавасия на Фоминой неделе
by Maxim AmelinGratia cum Nymphis geminisque sororibus audet
ducere nuda choros.
Immortalia ne speres, monet annus et almum
quae rapit hora diem.
Q. Horatius Flaccus, Od., IV, 7.
Но нет! — он может пробудиться,
Из гроба света луч пролить.
Граф Д. И. Хвостов.
К Дарье Алексеевне Державиной
на Паше, 1816 года Июля 16 дня
Подражание Хвостову
сочинить ко дню Христову
не случилось, — на Страстной
строчки — чаяния паче —
для решения задачи
сей не влезло ни одной
в голову. — Привычка к лаврам
быстро делает кентавром,
грозным с виду, косным в шаг, —
к вящей славе Их Сиятельств
в нарушенье обязательств
не стоится на ушах,
на потеху следопытам
не летается, копытом
стройным в воздухе маша:
раз-два-три, два-три-четыре. —
Неприкаянная в мире
дольнем странствует душа,
тяжкий груз таская тела,
от известного предела
неизведанного до, —
с миром выспренним в разлуке
не сидит, поджавши руки,
в ожидании Го — Dо —.
В ожидании чего-то
эдакого: поворота,
перемены невзначай, —
изменив порядок строчек,
память вырвала листочек
с приглашением на чай.
Старое стихотворенье,
что прокисшее варенье,
крытый плесенью пирог. —
Не для всех своих исчадий
остаётся добрым дядей
вдохновений светлый бог.
Страх и ужас: вот бы если
все умершие воскресли
без разбору, — что тогда? —
Понесутся целым скопом
по америкам, европам
в залу Страшного суда,
друг отталкивая друга,
точно вихорь или вьюга,
всё сметая на пути,
необузданны и дики,
оглушительные крики
сея: «Не развоплоти!» —
«Пощади меня, Всевышний!» —
«И меня!» — «И я не лишний!» —
взвоют все до одного. —
Милосерд Господь и правед, —
только избранных восставит
или — лучше — никого.
Никого. — Какая демо-
кратия! — Моя поэма,
совершая трудный путь,
чертит странные зигзаги. —
Хорошо б у тихой влаги
на припёке отдохнуть:
«Мне ли, жителю вселенной,
внятен будет современный
шёпот, ропот или вой?» —
Ясные бросая взгляды,
плотоядные Наяды
плещут вешнею водой. —
Всяк родженный не однажды
глада не страшится, жажды,
обстоятельств или нужд,
хоть в казарме, хоть на зоне
размышляет о Назоне,
человеческого чужд. —
То, что свойственно природе,
тще не тщись в угоду моде
изменить, — со что и как,
как ни силься, что ни делай:
день взлетел, как ангел белый,
пал, что чёрный демон, мрак. —
Сутки — прочь, вторые сутки
помрачение в рассудке. —
Кто мне толком объяснит? —
Чёткий на вопрос вопросов
даст ответ? — Какой философ? —
Но молчат и Фет, и Ф. И. Т.
(псевдоним, инициалы). —
Геркулес у ног Омфалы,
весь в оборках кружевных,
северянинскому пажу
подражая, сучит пряжу,
упорядочен и тих.
Он, от жизни голубиной
отмахнувшийся дубиной,
облачится в шкуру льва
и взойдёт на склоны неба
убеждаться в том, что Геба
девственная, чем вдова
безутешная, не хуже, —
тоже думает о муже:
«Я — невеста, ты — жених,
ты — жених, а я — невеста».—
Нет ни времени, ни места
на подробности про них.
Так болтать шутливым слогом
можно долго и о многом:
то Ерема, то Фома, —
слов — полно, да толку мало, —
мысль, увы, не ночевала
в недрах некошна ума. —
«Кто герой моей поэмы? —
Я ль один? — А может, все мы,
кто не низок, не высок,
у кого, хотя негромкий,
свой, отдельный — там потомки
разберутся — голосок?» —
В гневе огненной геенны,
ненависть! не лезь на стены,
укроти свой, зависть! пыл,
не скрипи зубами, злоба! —
Да, Державин встал из гроба
и меня благословил. —
Смерти нет — одна морока:
классицизм или барокко? —
Зримый мир и мир иной
связаны, перетекая, —
катавасия такая
на неделе Фоминой.
1999-2002
Katabasia for St. Thomas Week
by Maxim AmelinThe Graces and their twins the nymphs will dare
to dance undressed.
Don’t hope for immortality. The year gives warning,
each hour steals the day’s sweet life.
—Horace, Odes IV.7
But no! He may awaken
and send a ray of light from out his coffin.
—Count D. I. Khvostov, to Darya Alekseyevna Derzhavina, the 16th of July, 1816
I couldn’t quite compose an homage
to Count Khvostov in time for Christmas,
not as I’d meant to, not a line—
despite my hopes for Holy Week.
I’ve yet to solve this simple problem,
and no solution comes to mind.
The moment you take praise for granted
is the moment you become a centaur:
crooked of gait, a grim demeanor.
But I’ll not tie myself in knots,
neglecting my own obligations,
just to win Their Lordships more honor.
Nor shall I fly to tease my trackers,
my slender hoof held up to mark
the time I’ve spent in graceful flight:
one-two-three, two-three-four.
My restless soul still wanders across
the earthly world’s endless sights;
it drags my body’s heavy load,
testing the limits of where we go
into the known and unexplored.
My soul won’t sit on its hands and wait—
off by itself in its lofty world—
for the Second Coming of the Lord.
For that certain something I’d heard,
I wait; for a turn of fate that’s better,
a sea change or serendipity…
my memory has switched some lines
and found, stuck between the mind’s
pages, an invitation out to tea.
A poem that’s old is like a pie
encrusted with mold, a sour jam
that sports a furry rind.
Likewise the god of inspiration,
who’ll only shine on his chosen brood.
To others he’s wholly unkind.
Fear and horror: what if the dead
were reincarnated, willy-nilly?
Could we handle them all?
I see the herds stampede across
the Europes and the Americas—
they enter the Day of Judgment’s halls.
Jostling each other out of the way,
they move like snowstorms or squalls
that clear all paths of debris—
they’re wild and unrestrained, their screams
can scatter us all with this deafening plea:
“Don’t unembody me!”
“Have pity on me, Almighty! Spare me!”
“And me!” “And me! I matter too!”
they wail in unison.
The Lord is merciful and just:
he’ll only raise a chosen few,
or—even better—none.
None. Now that’s a shit-
ocracy. My own epic poem
traces out its funny zig-zags
as it travels its difficult path.
How nice it’d be to laze near water,
soak up the rays and just relax.
“Will this newfangled whispering, grumbling,
and howling ever make sense to me:
the Universe’s denizen?”
The flesh-eating Naiads shoot me glances—
they splash their vernal water coyly
and flirt in my direction.
Whoever’s been born has felt the pangs
of thirst or hunger more than once.
He’s been resigned to poverty.
Even in barracks or labor camps,
where all that is human is foreign,
he ponder Ovid’s poetry.
So don’t exert yourself to change
the native and natural order of things,
to fit today’s modish fashion.
Your like and as are wholly futile:
the dawn rose like a white angel,
the darkness fell, black as a demon.
I’ve lost one day and then a second
to this growing eclipse of my reason.
Where’s the answer coming from
to this question of questions?
Which thinker’s got a clear solution?
Both Fet and F. I. T. are mum.
(Of course: a pseudonym, initials.)
Here’s Hercules in flounces lacey—
he sits at fierce Omphale’s feet.
He’s just like Severyanin’s page-boy.
The hero spins his yarn effetely,
so dutiful, mute, and meek.
But with a swing of oaken club
our Hercules undoes his dovecote.
Again arrayed in lion skin,
he soon ascends the vault of heaven
to locate Hebe virginal.
Zeus’s daughter is akin
to widows inconsolable:
like them, she wants a husband too.
“I’m the bride, you’re my bridegroom.
You’re the bridegroom; I’m your bride.”
Further details, though, are moot.
I’ve no more time to talk, nor room.
We joke like this in endless cycles
but to what end? Take Jeremiah,
Thomas, or any of their kind:
they’re rich in words, but what’s their use
if thought, alas, won’t tread a path
through a reader’s unmown mind?
“Who is the hero of this poem?
Just me alone? Or all of us?
Whoever’s neither prince nor lout?
Whoever’s got a singular voice,
however hushed? Let generations
to follow figure it out.”
O Hate! Don’t climb the walls inside
fiery Gehenna’s hellish wrath!
And calm your ardor, Envy!
Spite, you shouldn’t grind your teeth.
Yes, Derzhavin has finally risen
from his grave to bless me.
There is no death, but there is this mess:
is it Classical or just Baroque?
The world we see and the world we seek
are linked and bound to intermingle.
Behold: my katabasia
in honor of St. Thomas Week.
1999-2002
translated from Russian by Derek Mong & Anne O. Fisher